ИЮЛЬСКИЕ СТРОФЫ

Автор

Дмитрий Болидос

Изображение: 

	
Наше время ушло, а взамен седина и руины.          
Впрочем, стоит подумать, что мы не прошли середины.
Е. Рейн

И отрадней солнце после мрачных туч
И любовь светлее после неприязни...
А. Лилльский
I

Наши свечи вполовину уже жизни изгорели.
Хотя нам ли знать, сестрица — гдé граница «половин»?
Где-то что-то потеряли, где-то в чём-то не поспели,
обронили — не подняли, вполовину не допели...
        Пилигримы со свечами,
        с призраками за плечами:
        из пустых глазниц на грим истекает парафин.

Изгаляясь, арлекин, пьяно дёргаясь на нитках
в миллиардах отражений своих копий в зеркалах,
с белой пудрою в ноздрях, влитой в глотку аквавитой, — 
рожи корчит и хохочет, одержимый «пляской Витта»:
        «Йах-ха-ха, gaudeamus¹!
        Милость Божию всем в анус.
        Это вы — марионетки. А Я тот, Кто есмь YHWH².

Я нашлю на вас холеру, оспу, тиф, чуму и лепру!
Изолью огонь и серу! В мор и голод, вонь и кровь
мир, приговорив, повергну от Находки до Авейру —
вне претензий на «духовность» или «истинную веру»:
        Я есмь Истина и Мера, 
        Я есмь Альфа и Омега,
        Аз еси на небеси — ваше то, Что есмь Любовь».

Полнолуние. Июль. С ветки вякающий ворон.
Фиолетовые стены, зарешёченный балкон.
Некто голый на кровати: не то выгоревший клоун,
не то вправду — Иегова, успокоенный уколом...
        Спят усталые игрушки,
        Филя, Хрюша, Ницше, Пушкин,
        спит, напёрдывая, Путин и храпит Наполеон.

II

Просыпайся, детка Мяу, встретим утро в новом платье — 
уже мнётся у порога хрен из фирмы «Ритуал».
Просыпайся, моя радость — папа уже гроб изладил,
и побрился и костюмом обрядился сего ради...
        Погляди, какие бусы
        и у нашей крошки Дуси!
Нарядись и ты в блестящий перламутровый туаль.

Расскажу тебе я сказку... Не про волка. Но про йеху,
что живёт в козлятне сверху, вместо мозга — желатин:
пьюще-жрущая скотина, ржущая ослиным смехом,
со свинячьей страстью к срачу — самим свиньям на потеху.
        Сам читаю, м-бля, и плачу,
        грызя чушку поросячью:
явно пьян был в шестой день Креативный Господин.

Погляди, какие звёзды небо высыпало в гроздья!
Может, там и есть наш Остров — безо всех этих скотин?
Звёзды ждут — лететь не поздно.
Скажешь «да» — и вспорем воздух:
        звездолёт уже сколочен,
        мяу-мяу, дело к ночи...
Ты подумай с куклой Машей — всё отменим иль взлетим.
	
Кроша, где ты с куклой Машей? Не сегодня играть в прятки.
А у папы череп ломит — папе нужен пенталгин,
поднеси стакан воды и сама беги в кроватку...
Тишина лишь в нос ударит, нашатыркой смочив ватку.
        «Лица стёрты, краски тусклы — 
        то ли люди, то ли куклы...»
Где ты, детка? Знать, сбежала... полевой женой в ИГИЛ.

III

Поиграем на баяне Людвига нашего вана
в до-диезе и миноре с полусладким шардоне:
успокоит Муза душу, изболит на сердце рана,
лишь божественные звуки нежно выйдут из баяна — 
        даже небо не столь серым
        будет виснуть над Рассеей.
        Истинно: искусство вечно. Равно истина — в вине.

Одиночество. Свеча. Людвига сменивший Уильям:
«Из глаз, не знавших слёз, я слёзы лью...»
И снова слышу, слышу я моей Мьюз ночные крылья... 
Гаркнет ворон, грохнет гром — и начнётся Литургия!
        — Одна судьба у наших двух сердец:
        замрёт моё — и твоему конец.
        Не предавай меня, мой друг. Я так тебя люблю!

— Не надо, Мьюз, не обижай поэта пошлой прозой.
Поэты прокляты и так — лишь фактом «дара» в них.
Кáк я могу тебя предать? И с кéм? С моим завхозом?
Да ты пьяна, мать! Этим всем принять бы только позу...
        Одна судьба у наших двух сердец:
        замрёт твоё — и моему пиздец.
        И я люблю тебя, мой друг. Je t′aime, ich liebe dich.

Прижмись ко мне — послушай, как толчками бьётся птица,
и кровь на перьях у неё и боль живёт в глазах...
Ты слышишь — птица изнутри на волю в грудь стучится,
ты слышишь этот крыльев стук, готовый прекратиться?
        Давай же выпустим её
        и птице Высоту вернём —
        и мир изменится, поверь! Мир превратится — в прах.

IV

Несменяемость погоды. Хмарь осклизила Россию.
Народ фыркает по норам — псами рыскает ОМОН.
Широку страну родную заверните мне красиво — 
шобы сверху бантик, значит. И с открыточкой. Спасибо. 
        Где орёл в четыре глаза
        на рекламе — унитаза!!!
Подержу её в чугунном шкапе до иных времён.

И женюсь на кукле Маше! Нехай хлопает глазами,
лишь бы не заговорила, не просила есть и пить.
Будем вместе любоваться грозовыми небесами,
и Высоцкий будет петь нам про коней, несущих сани,
        или про марионеток — 
        Макаревич... И на лето
я куплю ей много платьев, шоб на кажный день, едрить.

Хорошо быть мужем дамы, в немоте своей прекрасной,
в глухоте неотразимой и со внешностью Мэрилин:
пергидрольная блондинка с синеоким взором ясным,
без претензий и истерик, половых намёков грязных,
        перспективы толстой жопы 
        в устрашение Европы...
Слава женственности, viva! Gloire à la grâce féminine! 

Гэй, несите, вороные, свадьбу с куклою играю! — 
водки ящик, шлем на «чайник» и с мозгами набекрень.
Хэй, пляши, люд православный — гармонист, цена тройная!
Расступись, ОМОН, мне тесно — нынче вусмерть погуляю:
        жги, маэстро, рви гармонь —
        артиллерия, огонь!!!
Раньше, позже ли на кладбище отъехать — один хрен.

V

И снова утро в своей мути, ох, злым похмурóм накроет —
и в реальный, не поповский, ад загонит чёрный сплин:
сердце вырвет, душу вынет, в глину заживо зароет,
голову бензопилою без анестезии вскроет,
        судорогами искрýтит
        и кошмарами заглючит,
        и... УМЕРЕТЬ — ВДРУГ СТАНЕТ — СТРАШНО 
                  в лучший возраст для мужчин.

Тут уж не до новобрачной, мужем жёстко расчленённой
и теперь в углу лежащей на кремацию в камин.
Мозги плющит ахинея: с дуба рухнул кот учёный...
чёрта пряча под парчою, епанчою облачённый — 
        ряженное чмо с кадилом,
        рожей схожее с Кириллом,
        примеряет к оной нимб: «Primus deus post!³ Аминь».  

Но вернётся жизнь, и с нею — луч пробьётся из-за тучи,
и вернутся к жизни Маша и в горшке филодендрон.
Хотя внешний мир, как прежде, сколь изучен — столь и скучен
с его главным Экспонатом в галерее мерзких чучел:
        столь же глуп, коварен, лжив,
        кровожаден, похотлив...
        Всё не ново, никаких во тьме сияющих имён.

Может был бы явлен миру новый Гоголь, Блок, Высоцкий,
Пушкин, Врубель, Айвазовский... Глухо. Путина лишь mug
(ну, ещё отец Гандоний правослаБит овцам мóзги).
Где вы — Сеченов, Чайковский, Чаадаев, Хворостовский...
        Где вы, где вы, новый цвет? — 
        одно блеянье в ответ:
        — Менделеев? Пастернак? В нашем Мордоре? Дурак! 

VI

Улетающие гуси, увядающие розы...
Наши демоны и музы, ПГМ⁴ и атеизм,
наша «Гойя-Галерея»: скорби, фобии, неврозы,
то мигрень, то диарея, делирийные психозы...
        Пчёлы, барсики, барбосы — 
        наши дети. В грудах прозы — 
        ямбы-дактили-хореи... И Статья за «экстремизм».

Наши свечи вполовину уже жизни изгорели.
Хотя нам ли знать, сестрица — гдé граница «половин»?
Где-то что-то потеряли, где-то в чём-то не поспели,
обронили — не подняли, вполовину не допели...
        Пилигримы со свечами,
        с призраками за плечами.
        Остывающий в наплывах под сердцами парафин.

Что нам видится оглядно за спиною? Одни тени.
Что нам слышится оттуда? Один гул — уже не гром.
Лишь сквозняк воспоминаний... И уходят вниз ступени
наших взрослых, без улыбок, седовласых Дней рождений,
        и перила ненадёжны,
        а внизу... озноб по коже
        пробирает, пробирает: умирать — туда — идём...